Слова Шамира исходят из раненого сердца, в них боль за униженных и страждущих: русских крестьян, палестинских арабов, ивановских ткачих. Социализм Шамира есть романтическая патерналистская система социальной защиты сирых и слабых. Его голос чист, в нем нет агрессивности, упоения силой, национализма и утомительного эпатирования. Он скорее жалуется на этот жестокий мир, в котором никому нет дела до униженных наций и социальных слоев, нежели проклинает его (Александр Гольдштейн).
К компании почвенников примкнул и другой еврейский литератор — мой приятель Изя Шамир. Уроженец Новосибирска, житель Израиля и гражданин мира, Изя служил парашютистом, женился на шведке, писал по-японски, переводил Джойса и дружил с арабами. Свою «новую родину» он объехал на осле. Иногда я с ним вижусь в Нью-Йорке. Как-то, когда мы пили кофе в «Борджиа», к стоящему на тротуаре столику подскочил голубоглазый прохожий размером с Рагулина. Он выхватил крохотного Изю из-за стола и прижал к груди, не давая стать на землю. «Служил под моим началом в Ливане», — смущенно объяснил Шамир. В мирное время он работал в кнессете, где боролся с дискриминацией, — на стоянке у парламента не к чему было привязать Изиного осла. Поскольку левее Шамира в Израиле никого не было, с началом «перестройки» он перебрался в Москву, где нашел друзей даже в «Нашем современнике» (Александр Генис).
